Павле Рак

Приближение к Афону

(фрагменты)

…Мало есть гор на свете, с которых в ясную погоду открывается такой прекрасный вид: с одной стороны Мраморное море и малоазийский берег, затем взгляд скользит полукругом по разбросанным в Эгейском море островам Тасосу, Самотраки, Имбросу и Лемносу, по Спорадам на юге, а дальше, через два других полуострова Халкидики, - к могучей громаде Олимпа, потом взгляд растворяется в лазурном небе и в бестелесном свете, скользя вслед за ним. Если день жаркий и видимость плохая, как сегодня, то простор этот сужается и в дымке угадывается только Тасос, с другой стороны Ситония, да еще островок прямо под нами, море и рыбацкие лодки. Мы стоим на вершине отвесного склона, по которому змеится еле заметная тропка, местами скользкая, на ней несколько каменистых площадок. На первой из них маленькая церквушка Панагии, на другой, ниже на тысячу метров, поле и две каменных крыши, на третьей, у самого моря, еще одна келлия. Почти до самых вершин добрались низкорослые сосны, которые ниже. становятся крепче, еще ниже бор, сменяющийся лиственным лесом. Если посмотреть с уступа направо вниз, то склон кажется словно обрубленным топором - бездны, овраги, пещеры, обломки скал, пни да островки не сошедшего еще снега. на бархатных вершинах поросших лесом холмов. Пелена каштановых крон пересекается нитями сотен дорог, сходящихся, перекрещивающихся, расходящихся и, наконец, исчезающих вместе с пологими холмами в дымке Орфанского залива. В ячейках этой сети, этого милого хаоса, как будто застряли красноватые и белеющие пятна (это два десятка монастырей) и целые созвездия точек - это келлии и пустыни. Сверху дороги кажутся пуховыми от мягкой пыли, случайными и запутанными, как нарочно, не столько связывающими, сколько разобщающими афонских жителей. Можно подумать, что их прокладывали только для того, чтобы они, подобно кружеву, радовали глаза, глядящие с вершин, или чтобы они стали местом неожиданных, необычных встреч, изменяющих жизнь.

Когда вокруг Святой Горы на несколько дней стихают ветры, а над вершиной с самого утра медленно растет и густеет мутное облако, когда горизонт съеживается и застилается дымкой, когда тяжелая глухота давит на виски - в такие тяжелые дни здешние дороги становятся как будто заколдованными. Путник вяло бредет по склонам, прижимаясь к скалам в напрасной надежде получить облегчение в ненадежной тени утесов и древесных крон; пот стекает в пыль.

Вот и сегодня белая пелена укрывает дали и тяжкая муть, чреватая головной болью, замедляет мысли. Вянет на обочинах усталая трава, ступни погружаются в мягкую пыль, оставляя в ней глубокие следы. Как назло, после полудня солнце растопило немногочисленные облачка, с утра вяло тащившиеся по небу, и теперь обрушилось прямо на головы, чтобы сокрушить, придавить и смять все живое

Дорога тянется по краю зеленой долины, справа пропасть, на дне ее озерца чистой воды, которые снова станут ручьем только следующей зимой. Подражая изгибам дороги, по чистым водяным зеркалам проскользнет вдруг змея, разбивая их на множество осколков. И это все - ни одного живого существа, даже осел не провожает тебя взглядом, и насекомых, обычно оживляющих воздух, тоже нет. А солнце все выше, пот льется градом, камни под ногами все острее, а уколы терновника все больней…

Теперь дорога постепенно поднимается между двумя невысокими холмами, поросшими терновником. Медленно иду вперед в поисках камня или пня, где можно было бы скинуть рюкзак и отдохнуть. Но напрасно мутный от жары взгляд ищет место для отдыха среди серо-зеленых склонов. И вдруг он встречается с другим, отнюдь не вялым, а наоборот, ясным и внимательным. Мгновенная радость: живое существо среди этого мертвого царства, заинтересованный наблюдатель, который либо приблизится, чтобы познакомиться, либо найдет способ уклониться от встречи. С расстояния в тридцать метров вижу, что это не собака, у него нет обязательного для афонских псов колокольчика на шее, кроме того, хвост не поджат, в глазах нет страха и настороженности, да и вообще в этом существе нет ничего общего с афонской дворняжкой, черной или пестрой, с висячими ушами. Этот - весь пепельный, спина чуть темнее, лапы элегантно длинные, сильные, острые уши тревожно подняты в дрожащем над головой воздухе, хвост пушистый и длинный, как пуховая метелка.

Я много слышал о здешних шакалах и знаю, что при таких обстоятельствах они не опасны. К тому же неожиданно он спокойно поворачивается и удаляется легкой и плавной рысью. Я провожаю его глазами. Там, где кусты чуть расступаются, он мгновенно, словно мышь в норе, исчезает. Больше его не видно. Оставляю кусок хлеба там, где он исчез. Как ободрило, освежило меня появление этого независимого, красивого существа, вид его худого, мускулистого тела, плавный шаг. Легче стало идти самому.

Приятное волнение от этой встречи, с мурашками по спине, повторилось, когда в ближайшем монастыре мне объяснили, что это был не шакал - шакалы маленькие, ниже колена (показали ладонью, какие именно), - а самый настоящий афонский волк. Царь здешних зверей, про которого рассказывают страшные истории. Царь, смиренно свернувший с моего пути, чтобы в его владениях царил мир.

В тот же день на той же пыльной дороге - новая встреча. Предварялась она странной тройной чертой в пыли: в середине широкая полоса, а по бокам маленькие острые черточки, словно следы от миниатюрных танковых гусениц или от весел гребцов на воде...

Долго ждать не пришлось: большая, в три ладони длиной, черепаха лежит прямо у меня на пути. Чистый ясно-желтый цвет панциря в сетке темно-зеленых овалов. Только панцирь, головы и ног не видно. Если бы следы ее не были такими свежими, я подумал бы, что она мертва, что это одна пустая скорлупа. Стою над ней и смотрю, не двигаюсь. Ножки и голова осторожно высовываются, но тут же прячутся снова - заметила меня. Так повторяется несколько раз: выглядывает и снова прячется в себя. Наклоняюсь и осторожно крещу ее вдоль панциря - на прощание. В тот же миг она высовывает голову. Ошеломленный, задерживаю руку на панцире. Появляется шейка с мешочками морщинистой кожи. Решаюсь погладить ее по голове, хотя и медлю некоторое время - боюсь ее напугать. Дотрагиваюсь указательным пальцем до темени, а она еще больше вытягивает шею, глажу ее, она начинает тереться о палец справа налево, чуть ли не мурлычет, страха нет и в помине. Я думал, что так ведут себя только кошки.

Я долго стоял, склонившись над ней, мне было жаль уходить. Потом я все же ушел, все еще взволнованный этой неожиданно проявившейся потребностью в другом существе, той простотой, с которой в мире животных все решается.

К вершине надо идти по тропе, поднимающейся почти вертикально от побережья. Подъем головокружительно скор. Только вверх, нет ни спусков в долины, ни ровных площадок. Те, у кого хватает сил и воли не останавливаться по дороге, через некоторое время слышат щелканье в ушах, как при взлете самолета. Сначала путник идет, обливаясь потом, по острым камням под беспощадным солнцем, затем, немного приободрившись, проходит через корявый лиственный лесок с редкими и крепкими деревцами; они сменяются все более искривленными елями сосенками, все ветви которых тянутся к югу; под конец снова ступаешь по голым камням, между которыми пробивается светлая трава, а на самом верху - одни только чистые светло-серые камни.

Пока поднимаешься, все время смотришь на пушистое облако, целый день висящее над горой и за несколько минут перед закатом исчезающее под свежим морским ветерком.

Чем выше я поднимаюсь, тем больше облако кажется похожим на туман, в который предстоит скоро нырнуть - со дна, снизу, как в овечью шерсть. Становится все холоднее. Только спина под рюкзаком все еще потная и горячая. Присел отдохнуть и почувствовал, что даже в свитере уже холодно.

Я вижу, как в соседней долине из ничего рождаются космы тумана, как они растут с головокружительной быстротой, поднимаясь по бокам горы, сливаясь с облаком, в котором я и сам скоро растворюсь.

Вот я шагнул в молоко и теперь ничего не вижу дальше пяти-шести метров. А тропинка, к несчастью, постоянно теряется среди больших камней или упирается в маленькие скалы, через которые надо перебираться. Кажется, здесь никто никогда не ходил. Но все чаще встречаются красные стрелы на скалах, горные знаки - если бы не они, я бы заблудился, со всех сторон все кажется одинаковым. Белое на белом, голые камни в инее, неприступная и негостеприимная земля. Я спрашиваю себя, когда здесь в последний раз проходило живое существо, в ответ ветер свистит, завывает о вековой пустоте… Сердце сжимается, с трудом верится, что где-то далеко есть еще что-нибудь, кроме вечного тумана, камней, холода и влаги.

Вдруг, как из под земли, пронзительный крик. В сероватой белизне прямо передо мной возникает крупная птица. Она стоит в трех шагах от меня и тревожно прорезает своим голосом туман. Только теперь я заметил с десяток крошечных птенцов: полосато-серых, одетых пухом мячиков. Они с писком поспешно разбегаются в разные стороны. Мать в отчаянии, но стоит на тропе неколебимо… Вся сцена как бы застыла: пронзительный крик и суетливая беготня маленьких существ не имеют конца.

Я торопливо развязываю рюкзак, достаю хлеб и кладу его перед героической матерью, не обращающей на него ни малейшего внимания. Наконец, убедившись, что все малыши разбежались, она и сама уходит. В мир снова возвращается тишина, но уже не прежняя, не такая пустая и холодная.

К самым красивым дорогам Святогорья принадлежит, конечно, и та - лазурная, прозрачная, иногда малахитно-зеленая, над крупным, желтым песком, в ветреные дни вспененная морская дорога.

Из всех столь красноречивых бессловесных творений, встречающихся здесь, самую большую радость доставляют могучие, очаровательные, дружелюбные, грациозные, мудрые, свободные и веселые существа, которые любят сопровождать рыболовные и пассажирские суда или просто играть с солнцем и волнами. Почти ни одно из моих путешествий на Афон не обошлось без хотя бы одной краткой встречи с дельфинами, без того, чтобы я не полюбовался их невинным весельем. Большими или малыми стаями они непрерывно кружат в здешних прозрачных водах. А чаще всего у афонских берегов гостит целая тройка, причем они настолько привычны друг к другу, что в безукоризненном порядке, всегда одновременно, выпрыгивают из воды и ныряют в лазурь, вырисовывая в воздухе своими телами три одинаковые арки, как три нимба над головами невидимых святых….

Вот и в последний раз дельфины сопровождали наше суденышко, прыгавшее по волнам у северного побережья на пути от монастыря к монастырю, потом приблизились и начали сумасшедшую, невиданную игру. Вначале они только чуть-чуть показывались из воды в каких-нибудь тридцати метрах от борта, как будто только разогреваясь, готовя себя и публику. И вдруг началось: вместе вылетали из одного гребня волны и вместе ныряли в другой, на миг зависая над водной равниной. А потом им и этого показалось мало - стали выпрыгивать прямо из вершины вздымающегося вала, круто вверх тупым носом, к солнцу. Замирали, вибрируя всем телом высоко в воздухе, и потом падали прямо на хвост, словно разочарованные невозможностью достичь своей слишком высокой цели. Они взлетали все выше и выше, и вдруг, в один миг, без предупреждения и подготовки, просто нырнули и исчезли в бесконечной голубизне.

И еще о дельфинах.

Солнце уже опустилось в дымку над Ситонией, его уже не видно, только рассеянный свет еще растекается над водой. Оттуда, где мы сидим, прямо под нами на гладкой словно масло поверхности моря видны черные точки - это поплавки очерчивают полукруг поставленной рыбацкой сети. Полный, глухой покой царит в этот час, перед наступлением темноты. Наслаждаемся, полностью отдавшись бархатистой атмосфере блаженства.

Примерно в сотне метров от берега монах, мой спутник, замечает словно бы три засечки на расплавленном серебре. Я узнал их в следующее мгновение: то приближаясь, то плавно отдаляясь, лениво выныривают блестящие спины прекрасных дельфинов. Они торжественно вплывают в залив, на глазах монахов, вызывая восторг своей волей, силой, красотой и смирением. Движения их настолько точно организованы и так легки, что, ныряя и выпрыгивая из моря, их громадные тела почти не волнуют водяное зеркало. Тихо, как душа, покидающая тело, они уплывают в направлении сгущающейся тьмы.

На дорогах и тропах Афона гораздо легче сбиться с пути, нежели придерживаться нужного направления. Даже если вы держите в руках самую лучшую карту здешних мест, то можете быть уверены, что на ней нанесена едва ли треть дорог и десятая часть тропинок и, наоборот, многие только на бумаге и существуют, а на самом деле давно заглохли и заросли терновником, как и те обиталища, к которым они вели. Святая Гора - это место, где время утратило свое значение. Вернее, время здесь даже драгоценнее, чем где бы то ни было, но оно не унижается до того, чтобы служить таким утилитарным целям, как перемещение в пространстве. Время здесь служит обретению внутреннего спокойствия, служит тому, чтобы человек попытался обновить свой божественный образ, а этому хорошо способствуют долгие блуждания по горам и случайные встречи, когда уже потерял надежду и думаешь, что заблудился…

Андреевский скит с трех сторон окружен крутыми склонами, почти отвесно обрывающимися в пропасть. Я спускаюсь несколько дальше, чем нужно, до ручья, текущего по дну. Зато там приятно и свежо, густая тень, от скал веет прохладой. Потом шагаю вдоль ручья по красивой утоптанной тропинке, перескакивая через журчащую светлую струю. Утоляю жажду. Кроны деревьев здесь негустые и солнце досаждает все больше, но пока это не страшно; мир вокруг кипит и переливается всеми красками. На соседнем холме, против солнца, каменный купол, он играет со мной в прятки, то и дело исчезая в буйной листве. Слева, в глубокой долине, черная башня со строгой террасой контрастирует с чересчур веселым зданием напротив. Оно держится на, нескольких столбах, все залито светом, балконы выкрашены небесно-голубой краской. Время от времени справа и слева возникают сказочные домики.

От моей широкой, "царской" тропы к ним ответвляются меньшие, едва заметные дорожки, они как будто забирают силы главной тропы, так что под конец от нее остаются две одинаковые узенькие тропки, которые вряд ли уведут далеко. Так и есть: в конце первой тропинки заброшенный пустой дом, стены выщерблены, ступеньки пересохли и растрескались, сквозь нижние пробивается трава.

Трепетное свежее утро. Единственное время, когда камень афонского юга еще прохладен и только ждет солнечных лучей, которые будут раскалять его целый день. Камень повсюду: отвесные утесы по сторонам дороги, посередине щебень, скалы, на которых примостились, как гнезда, келлии, мощеный двор перед церковью, купола, крыши, террасы, парапеты, мощеная булыжником тропа, поднимающаяся прямо к небу. За всяким деревцем здесь, в царстве камня, бережно ухаживают, поливают драгоценной водой, чтобы принесло плод. Серо и сине. Рано утром серый камень слегка голубоват, позже он раскалится до белизны, вклиниваясь яростно-белым цветом между голубизной неба и лазурью глубин…

Некоторые лесные шумы почти не отличаются от тишины, особенно если они смягчены и доносятся редко. Таковы и эти одинокие удары топора, я слышу их уже минут десять. По звукам можно определить неторопливую, упорную руку. Монах собирает ветки, обломанные прошлогодними снегами, рубит сучья на дрова. Я набрел на этого лесоруба на краю поляны. Он уже бросил топор и теперь стаскивает большие ветки в кучу. Плечистый, широко расставляет ноги, седой, в широких штанах и в шерстяной нижней рубахе с завернутыми рукавами, весь в поту. Мягкая скуфейка валяется рядом с топором. Здороваюсь - не слышит. Кричу - нет ответа. Только когда увидел меня, ответил. Хватает меня за руку и заставляет встать у пня, сам влезает на него, приближает ухо к моему лицу и просит: "Теперь говори, я глухой, ничего не слышу"…

Все утро шел дождь, в углублениях между камнями стоят маленькие чистые лужицы, а ветки при прикосновении немилосердно обливают водой. Недавно поднявшийся свежий ветер прогнал темные облака и белые плети дождя. Из лесистых долин поднимаются к вершинам клочья тумана и тают на проглянувшем солнце. С омытых дождем склонов взгляд скользит по голым камням вниз, на все еще волнующееся свинцовое море…

Любой выход из ситуации может оказаться ошибкой. Или, разочарованный, (а какое у меня на это право?) я быстро уйду, или долгим ожиданием заставлю меня принять (а нужно ли мне это на самом деле?). Я то придавал своему появлению здесь слишком большое значение, то недооценивал его, забывая, зачем вообще мне понадобилась эта келлия. Так часто мы поступаем и с нашей жизнью. Как счастлив тот, кто умеет ее любить, относиться к ней с уважением, не уничтожая ее неврастенией, но и не поворачиваясь к ней равнодушно спиною…

________________________________

вернуться на